Записки на портянках - Валерий Михайлов

– Мать… друга…

– А говорил родня.

– Мы с ним… как братья. Он из колосистого… Сам не может…

– А имя у твоего друга есть? – продолжал как ни в чем не бывало мужик. Ему эта игра определенно нравилась. Остальные прыскали со смеху, но громко старались не смеяться. Видно, не первый раз так забавляются.

– Есть. Конечно есть. Как не быть имени?

– Да кончай его Палыч! Хорош трепаться. Жрать пора, – подал голос тощий сутулый мужик.

– Кончать на бабе будешь, а у нас тут эта… следствие. Так как, говоришь, его имя?

– Ебан. Попросил к матери съездить… сам не может…

– Слыш, к Ебаной матери… – они заржали в полный голос.

– Ебана мать…

– И кто ж тебя послал к Ебаной матери?

– Друг мой, Ебан…

– Ну вот, имя друга вспомнил. Эт хорошо. А может у тебя и документик найдется?

– Найдется! – радостно сказал Сеня. Он как раз получил мандат на посещение библиотеки в целях борьбы с неграмотностью у неграмотного населения. Не ахти, но бумага, с подписью и печатью.

– А дай посмотреть.

Палыч долго вертел мандат перед глазами, после чего передал тощему мужичонке в старой шинели.

– Семен Контра, – прочитал тот по складам.

– Дивись яка гнида! – глаза Палыча сузились. – Так вы и по документам Контры!

– Я же говорил кончать…

– Не надо меня кончать! – взмолился Семен. – Никакая я не контра. Вернее Контра, но это фамилия, а я свой, революционный, и Ебан – мой командир…

– И что ты тут такой революционный делаешь?

– Выполняю приказ командира.

– Какой приказ?

– Передать письмо его матери.

– Так тебя не просто послали, а еще и с письмом!

– Мужики! Видали! Теперь к Ебаной матери с письмами посылают!

Они снова заржали.

– И где письмо?

– В рюкзаке.

– Давай.

Семен попытался открыть рюкзак, но Палыч его остановил.

– Ты чего?

– Письмо… сами сказали…

– Рюкзак кидай.

Палыч с головой забрался в рюкзак, из которого доносилось его одобрительное похрюкивание. Дальше, как из цилиндра фокусника, на свет появились шмат сала, тушенка, крупа…

– Хорошее письмецо. Можно мы почитаем? Налетай!

– Ой! Вот оно! – Палыч вытащил мятый конверт.

– И правда письмо. Огласи, – Палыч передал письмо тощему. Тот повертел конверт, понюхал, даже прикусил уголок.

– Нет, Палыч, я это не осилю.

– Вот что. Отведем мы тебя к командиру. Слезай с коня.

– Зачем?

– Пленным положено пешком.

Лагерь находился тут же в лесу. Он был похож на цыганский табор. Несколько кибиток образовывали круг, в центре которого горел костер. Пахло едой.

– Где командир? – спросил Палыч у мирно дремавшего часового.

– Тудыть твою мать! – выругался тот. – Мне такая баба снилась, а ты…

– Я тебе покажу бабу!

– Что за шум?

Из ближайшей кибитки выбрался человек в пальто, одетом на голое дело.

– А это ты… – он увидел Палыча, – чего шумишь?

– Да вот, контру с письмом поймали.

– Ну давай сюда свою контру. Сейчас разберемся.

– Сенька! Твою мать!

– Танюха!

Да, это была она, Танюха, его комсомольская жена. Она подстриглась под мальчика и в мужской кавалерийской форме была вылитый казак, если бы не ее аппетитная грудь. Она уже висела у него на шее и страстно целовала в губы. От нее пахло табаком и сивухой.

– Так вы знакомы? – удивился Палыч.

– Да, мать мою туда, Палыч, это муж мой, Сенька! Где ты его взял?

– Вестимо где, в лесу.

– А вы меня шлепать хотели! – осмелел Семен.

– Что? Моего Сеньку шлепать?

– Так он сам сказал, что контра.

– Ну да, Семен Контра. Я ведь тоже Контра по мужу! Бля буду мать твою! Не ожидала! Что ты здесь делаешь?

– Танечка, ты материшься? – удивился Семен.

– Еще как! Я, еб твою мать, зам командира, а не траханоебаная курсистка. Костик, дай папироску, – обратилась она к человеку в пальто.

– Танечка, ты куришь?

– Нет, жру их, как коза. Знаешь, как козы папиросы жрут! Рассказывай, с чем пожаловал. Твою мать, Сенька!

И она вновь одарила его горячим поцелуем.

– Конечно знаю Ебана, – оскалился в улыбке человек в пальто, – сам его посвящал в революционеры. Моя школа.

– Только вот провалил я задание, – сказал, шмыгая носом, Семен, – нет у меня ни письма, ни гостинца.

– А куда ж все это подевалось?

– Да мы его того… по дороге экспроприировали, – потупившись, сказал Палыч.

– Соберешь из своего пайка, – распорядился Костя, – а пока погутарим. Танюха!

– Уже!

Пока Константин разбирался, что да как, Танюха накрыла стол возле костра. Самогон, хлеб, картошка, сало, лучок…

– Здорово тут у вас, – сказал Семен, – тишина.

– Да уж, природой бог не обидел… За это и выпьем!

И Константин одним махом опрокинул стакан, больше, чем наполовину наполненный первачом.

– Ух! – крякнул он, и закусил хозяйским пучком лука, предварительно побывавшим в солонке.

Танюха тоже выпила одним махом и, занюхав рукавом, налила еще. Семен закашлялся. Крепкая зараза!

– Как вы ее пьете? – спросил он.

– А вот так, – сказала Танюха, и выпила полный стакан, как воду.

– Ты пьешь? – продолжал удивляться Сеня. Он помнил свою жену тихой, застенчивой, домашней…

– А что, не пила? – поинтересовался Константин.

– Даже в рот не брала! – ответила уже начавшая пьянеть Танюха.

– Кто бы мог подумать! – всплеснул руками Костя. – Революция тебе на пользу.

– Наливай.

– Скажи мне, Семен, А тебя в революционеры посвящали? – похабно подмигивая, спросил основательно захмелевший Костя.

– Не а.

– Ну, так нельзя!

– Костя, он мой муж все-таки.

– Ну и что?

– Я первая. Тем более что это мой медовый месяц.

– Так вы еще не…?

– Ни-ни.

– Тогда другое дело. Забирай его в кибитку.

Но Семену было не до кибиток. Волнения, да и лошадиная доза самогона с непривычки сделали свое дело, и он лежал ничком на траве с блаженной улыбкой на своем еще совсем детском лице.

– Голый номер, – сказал голосом знатока Палыч, – пусть лучше спит, где упал.

– Нет, но это принцип… – не унималась Танюха.

– Давай я за него, – предложил Костя.

– С тобой я и так каждый день почти, а вот с законным мужем ни разу.

– Непорядок, – поддержал ее Палыч.

Очнулся Семен в постели уже за полдень, если верить, конечно, пробивающемуся сквозь занавески солнцу. Голова болела неимоверно, при этом она гудела, визжала, сопела и пыхтела на все лады. Вот только соображать она не хотела. Семен с трудом вспоминал вчерашний день. Последнее, что он помнил, – был стакан самогона и почему-то расстегнутые штаны. Все пили за него и с чем-то поздравляли, а Танюха, почему-то совершенно голая орала похабную песню. Потом острая боль в заднице, которая несла в себе нечто очень приятное и что-то заполняющее рот…

Потом плясали звезды, а кто-то далеко кричал:

– Кому к Ебаной матери?

И пустота…

И вот он лежит в постели, у кого-то дома, совершенно ничего не помня и не понимая. А ведь он сейчас должен быть… Острое чувство вины заставило его подняться на ноги. Одежда аккуратно висела на стуле. Кое-как одевшись, он отправился на поиски людей.

В маленькой кухоньке, пахнущей едой и домом, суетилась женщина средних лет. Кого-то она напоминала, но Семена сейчас волновал этот запах дома. Как он соскучился по домашней жизни. По матери с отцом, по сестрам, которых у него было семь, по работе рано утром, когда пахнет травой, а земля пышет силой. Только теперь, оказавшись рядом с этой совершенно чужой и почему-то ставшей ему родной женщиной, он понял, как он истосковался по дому.

– А, проснулся… иди завтракать, – сказала она ласковым голосом, – спасибо за гостинцы. Налить подлечиться?

Слава богу, подумал Семен, и еще он подумал: Вот ты какая, Ебана мать.

Часть 2

– Вот что, Ебан, – сказал мне товарищ Сам, – собирайся. Поедешь домой.

– Отпуск? – обрадовано спросил я. Давненько я мечтаю об отпуске. Еще с того времени, как…

– Нет, Ебан. Гражданская война заканчивается. На фронте мы и без тебя справимся, а вот в тылу… Плохое дело в тылу, скверное. Совсем бандиты замучили. Последнюю кровь из людей пьют. Так что посылаю тебя на более серьезную войну, чем эта. Но ты парень крепкий, а главное сознательный. Выдюжишь. Поступаешь в расположение Губернского ЧК.

Я хотел, было возразить, что мое место здесь, на фронте, но после слов товарища Сама, любые отговорки выглядели малодушием. Мне оставалось только согласно кивать и сглатывать слюну.

– В общем, Ебан, партия направляет тебя в ЧК, а партии видней. Не подведи.

– Постараюсь, товарищ Сам, как можно бодрее сказал я и вышел из кабинета.

Я узнавал и не узнавал Губернск. Город сильно изменился за время моих скитаний. Вымершие в период войны, улицы вновь были полны народа. Появились новые вывески. Кипела комсомольская кровь в жилах комсомольских строек, которых в Губернске было целых пять. Строили даже аэродром.